Победитель
В конце войны Долматовский играючи написал песню «Дорога на Берлин» (снова вместе с Фрадкиным) – и получилось предзнаменование Победы. Полковник Долматовский обнимал американских офицеров на берегах Эльбы, расписался на стене рейхстага, был свидетелем подписания акта о капитуляции Берлина – ведь он еще в Сталинграде сдружился со знаменитым генералом Василием Чуйковым. Его любили, ему доверяли. А Долматовский понимал, что ему досталась необыкновенная, сказочная судьба. И жил восхищенно.
Есть фотография – Долматовский шагает по освобожденному (все-таки именно освобожденному, а не покоренному) Берлину с головой Гитлера в руках – он нашел ее в рейхстаге, она слетела со скульптуры во время обстрелов. Он немного погулял с головой, а потом зашвырнул ее куда-то… Это один из самых выразительных кадров Победы.
В одном стихотворении, вспоминая о давнем, послевоенном поэтическом вечере, Евгений Евтушенко нашел колоритную формулу:
Был Долматовский важный, строгий,
еще бросавший женщин в дрожь.
Да, после войны он излучал силу, был на коне. Быть победителем – это особая психология, а он был именно победителем. К поколению, которое в поэзии олицетворял Евтушенко, он относился без восторгов. Особенно – когда они вошли в силу и стали противопоставлять свою «сложность» романтической ортодоксальности таких поэтов, как Долматовский.
После войны они с Фрадкиным написали ещё одну из лучших своих песен. Кажется, что она появилась в начале 1920-х, во время Гражданской войны, что ее автор – Михаил Светлов или Михаил Голодный, но это стилизация – и тончайшая:
За фабричной заставой,
Где закаты в дыму,
Жил парнишка кудрявый,
Лет семнадцать ему.
О весенних рассветах
Тот парнишка мечтал.
Мало видел он света,
Добрых слов не слыхал…
Мальчишка погибает, девушка ждет, написано это просто и светло. Настоящий городской романс – в высоком смысле. Без литературщины и оперетты.
Он снова и снова возвращался к своей юности. Его эпос про метростроевцев, быть может, слишком прямолинеен и мелодраматичен, хотя фильм «Добровольцы», «при всём при том» получился нестареющий. Есть там и настоящие блёстки – такие, как эта песня, еще один шедевр Долматовского и его постоянного соавтора-композитора Фрадкина:
Вот так и живём, не ждём тишины,
Мы юности нашей как прежде верны.
А сердце, как прежде, горит оттого,
Горит оттого,
Что дружба превыше всего.
А годы летят, наши годы как птицы летят,
И некогда нам оглянуться назад.
Не созданы мы для лёгких путей,
И эта повадка у наших детей.
Мы c ними уходим навстречу ветрам,
Навстречу ветрам,
Вовек не состариться нам.
Это программные стихи. Он любил людей неусидчивых, неугомонных. И сам был таким. Это была не просто романтическая поза. Ему нравилась жизнь кочевая, комсомольская. И это было непритворным. Таков уж был темперамент – вмешиваться в споры, отстаивать свою правду. Даже если кому-то она кажется архаичной.
Отстоим Сталинград!
В 1939-м он получил орден «Знак почёта». Самую настоящую государственную награду. Сталин умел награждать молодых литераторов. Орденоносец – это уже статус. Это слово в те времена указывали даже при публикации стихов, даже в титрах кинофильмов.
Долматовский участвовал в «освободительном походе Красной Армии» 1939 года, когда к Советской Украине и Белоруссии были присоединены земли, на которые, как были убеждены товарищи поэта и он сам, Польша прав не имела. Впрочем, никакой Польши теперь вовсе не стало. До поры до времени. Там он написал песню, которая стала народной в годы Великой Отечественной – «Моя любимая»:
В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя –
И значит, мы всегда вдвоем,
Моя любимая…
Сам Матвей Блантер подарил этим стихам мелодию. Получилась одна из самых тонких лирических песен того времени. Лучше всех ее пел Сергей Лемешев. Не верите – проверьте.
В августе 1941 года контуженный военкор попал в плен. Шли бои за Украину, Красная армия отступала. В Уманском котле, в районе урочища Зеленая Брама, он, вместе с сотнями красноармейцев, попал в плен. Хватило ли ему тогда природного оптимизма, чтобы не распрощаться с жизнью? Коммунист, да ещё еврей… Товарищи не выдали его, а московские друзья, узнав о плене, были уверены, что поэт погиб. Даже провели вечер его памяти. А ему – со второй попытки – удалось бежать. Немцы оказались не всесильными. К военнопленным, даже беглым, у нас относились с подозрением. Но его спас генерал Александр Родимцев, старый приятель – ещё с 1939 года – и будущий герой Сталинграда. Пригрел, дал отменную характеристику. Всю жизнь они потом приятельствовали. А про гибель двух армий в Уманском котле он потом писал всю жизнь – и в стихах, и в прозе.
Ни плен, ни контузии не могли остановить его, не могли умерить его активность. Он сражался как мог – своим легким пером. Стихи Долматовского появлялись в «Правде» и «Известиях», а также едва ли не во всех армейских газетах. Недаром он отмечал день рождения в День советской печати! Но в историю войны вошли даже не эти боевые воззвания, а песни, написанные вместе с молодым композитором Марком Фрадкиным. Они сдружились. Вместе колесили от Сталинграда до Курска.
Как в далекие годы, над нами горят
Крылья красных советских знамен:
Отстоим Сталинград!
Отстоим Сталинград!
Из сердец непреклонен заслон! –
Эти строки Долматовского знали многие сталинградцы. Песни о Днепре, а особенно «Случайный (первоначально – офицерский) вальс» принесли им настоящую славу. Да и как можно было не подпевать такой мелодии – заложенной уже в стихах:
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоем,
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю, о чем…
Такую песню попросил написать Долматовского летчик Василий Васильев. Это произошло с ним: случайная встреча, любовь с первого взгляда, срочный отъезд прямо из танцевального круга… Всё так и случилось, как надеялся летчик: песня прозвучала по радио, девушка откликнулась. Только Васильев уже погиб. Каждый раз, когда звучала эта песня – а она вошла в эстрадную классику, – Долматовский вспоминал летчика Васильева… И такими историями его стихи переполнены.
Любимый город в синей дымке тает…
Он был одним из лучших песенников ХХ века. А ведь мастеров этого замысловатого жанра в том столетии было предостаточно. Многое вспоминается сразу, без малейшей натуги:
В далёкий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает.
Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд…
Перед войной эту песню знали все. Да и в наше время она не забыта. Конечно, дело и в мелодии Никиты Богословского – ажурной и привязчивой. Но и в стихах молодого Долматовского – который, несмотря на непростую судьбу, был очарован романтикой предвоенной жизни, превращал официоз в поэзию. И это очарование притягивало. Придавало словам энергию, как мотор – самолету.
Любовь никогда не бывает без грусти,
Но это приятней, чем грусть без любви.
Это тоже из Долматовского, предвоенного, правда, популярной эта песня из кинофильма «Сердца четырёх» стала уже в год Победы.
Первая его книга – «Лирика» – вышла, когда поэту было 20 лет. К тому времени он уже давненько публиковал стихи в «Пионерской правде» и даже успел попререкаться с самим Маяковским. Тот раскритиковал детские опусы Долматовского за подражание акмеистам. Слишком высокопарно писал в то время сын адвоката. Пастернак заступился за мальчишку: «Он же еще совсем ребенок!» Тогда Маяковский ответил в своем репризном духе: «Если ребенок, пускай ездит на трехколесном велосипеде. А если взялся писать стихи, пускай становится самим собой».
Юношей, по комсомольской путевке, он работал на Метрострое – на самой громкой московской стройке, о которой тогда много говорили и писали. Надел спецовку, взялся за вагонетку, толкал ее по рельсам – и вполне приобщился к миру передовиков-пролетариев. Он, конечно, тоже много писал о метростроевцах – и неизменно в романтическом духе. Его «Песню шахты 12» на разные лады напевали рабочие – и под землей, и на земле.
В марте 1938 года его отца – Арона Моисеевича Долматовского – арестовали за участие в контрреволюционной организации. Он был знаменитым адвокатом с дореволюционных времен. И наверное, во многом – человеком старорежимным. Как-никак, сын купца первой гильдии. А в Ростове-на-Дону еврею достичь такой торговой чести было непросто. Приходилось и с начальством ладить, и на православную церковь щедро жертвовать. Скорее всего, он был скептиком и в царские, и в советские времена. Трудно не оказаться скептиком настоящему адвокату.
После ареста Евгений хлопотал за отца. Дошел до самого Вышинского, вхожего в свое время в их дом. Тщетно. При этом в подполье он не ушел и жить крадучись он не желал. Так совпало – вскоре после расстрела отца Долматовский стал известным поэтом. Выходили публикации, сборники, а песни его зазвучали повсюду. Наш герой стал самым очевидным подтверждением максимы «Сын за отца не отвечает». Гибель отца не привела его не только к протестным настроениям, но и к сомнениям, бросающим тень на советскую власть. Для него это была просто семейная трагедия. И до, и после реабилитации Арона Долматовского, которая случилась в 1954 году.
Что мир не существует без меня…
Действительно, трудно представить себе более советского стихотворца – по духу, по уверенности в «нашей правде», за которую – и наука, и труд миллионов людей. И кровь, и мечты нескольких веков. Да и активная позиция в жизни, культ труда, в том числе литературного, наравне с пролетарским – всё это вписывалось в советский канон. При этом он не был аскетом: заядлый автомобилист, франт, коллекционер импозантных трубок…
Он стал старомоден, когда пообтрепались идеалы Октября. Это чувствуется по мемуарам Долматовского – подробным, умным, но написанным как будто человеком из прошлого. Он остался верен идеалам и вкусам молодости. Для него, кажется, и в 1980-е живыми оставались и Фадеев, и Горбатов, не говоря уж о Симонове. Более позднюю поэзию он ни душой, ни разумом не принимал, хотя нежно относился ко многим своим литинститутским ученикам. Многое ему казалось манерным, ложно многозначительным, кокетливо упадническим. Уж он-то, заживо похороненный в 1941-м и причастный к поражению Третьего Рейха, имел право требовать от молодых поэтов хотя бы тусклой искры жизнелюбия.
Новые времена дали ему возможность подробнее и честнее писать об аресте отца, об окружении и плене, но утратилось что-то другое, главное. Оставался, в лучшем случае, сарказм:
Погрузился я в поток
Нынешнего времени —
И остался без порток
С кепочкой на темени!
В Литературном институте есть именная аудитория Долматовского. В доме Герцена он и учился, и преподавал. На это ушло около шестидесяти лет. Потом его сбила машина, как раз неподалеку от Литинститута. Долматовский после этого даже в больницу не лег. Но в голове зашевелился фронтовой осколок – и дело закончилось инсультом. Умер Евгений Аронович в 79 лет, осенью 1994 года, на самом пике ломки того общества, того стиля жизни, который он воспевал – и по разнарядке.
Я верил в детстве искренне и твердо,
Что мир не существует без меня. –
Эта вера и держала его до конца, несмотря на неизбежные оговорки.
Наверное, лет 30 назад самое время было называть Долматовского ретроградом, язвить. Но сейчас-то ясно, что главнее другое. Он был под Сталинградом. Его стихи знали сталинградцы. Он шел по освобожденному Берлину – и был необходим той армии. Что может быть важнее?
